Видовое определение многих изображений, относимых различными авторами к волкам или собакам небесспорно. В первую очередь это связано с тем, что морфология волков и собак при передаче их изобразительными средствами достаточно близка, тем более, что, порой, можно наблюдать большую или меньшую стилизацию изображений. В связи с этим, в названии этой работы идентификация животных обозначена лишь на уровне семейства.
В Западной Сибири известно несколько изображений которые, вследствие их сильной стилизации, лишь предположительно можно отнести к канисовым. Они обнаружены на Васюганье, Кулайке, Мурлинском и Кривошеинском культовых местах и выполнены в классическом скелетном стиле, характерном для кулайского культового литья (Полосьмак, Шумакова 1991 C. 73–74; рис.38). К этому ряду примеров я не могу прибавить литые изображения животных, обнаруженные на поселении Вуграсян-Вад, которые исследователями отнесены к волкам или собакам (Старков 1973 рис.7, 1–6, C. 218; Шишкин 1997 C. 185). В. Ф. Старков привел на мой взгляд неубедительные признаки видовой принадлежности этих изображений — «четыре лапы (иногда когтистые), два остроконечных уха и хищно оскаленная пасть» (Старков 1973 C. 218), тем более, что они присутствуют и у многих других фигурок из Вуграсян-Вад с иными видовыми определениями, А. С. Шишкин вообще не привел каких-либо аргументов в пользу видового определения изображенных животных.
Видовое определение изображений животных западносибирского искусства эпохи неолита также небесспорно. Это две головки животных выточенные из серого сланца обнаруженные в неолитическом погребении у с. Усть-Куренга (верховья р. Шиш, правом притоке Иртыша). Они датированы В. Н. Чернецовым серединой — второй половиной III тысячелетия до н. э. В. Н. Чернецов, правда с сомнением и предположительно, отнес их к собакам лишь на том основании, что «на одной из головок имеется „ошейник“, изображенный глубоко врезанными линиями, и черточки, напоминающие какую-то упряжь» (Чернецов 1953а C. 34). Н. В. Полосьмак с соавторами относит эти изображения к собакам ничем не мотивируя данного видового определения (Полосьмак, Чикишева, Балуева 1989 C. 31). Однако, как будет показано ниже, «ошейник» сам по себе не является поводом для видового определения, а специфическая форма черепов изображенных животных, и, в частности, характер прикуса позволяет предположить, что здесь изображены представители отряда грызунов, наиболее вероятно бобры.
Памятников древнего западносибирского искусства, где видовая принадлежность животного (собаки) определяется с достаточной степенью уверенности исходя из самого сюжета изображения автору известно всего два. Первый обнаружен не в таежном, а лесостепном регионе Приобья — это уникальная, великолепная по исполнению гравировка сцены охоты на каменном сосуде эпохи бронзы (Кирюшин, Симонов 1997 C. 167–171). В данном случае видовое определение основано на том, что совместная охота человека и волка на копытное животное невозможна. Второй — это роговая рукоятка ножа с реалистично вырезанным скульптурным изображением собаки в шлейке упряжки, охватывающей грудь. Она обнаружена при раскопках городища Усть-Полуй и датируется второй половиной I тысячелетия до н. э. (Мошинская 1953 C. 84, Табл. VI, 3). Отмечу, что данное изображение уникально для косторезного искусства Усть-Полуя, где основными персонажами были птицы, олени и лоси (Мошинская 1965 C. 36–40, риC. 21–31). Видовое определение в данном случае основано на том, что, как известно, волка облачить в упряжь с последующим использованием для транспортировки невозможно.
Наибольшее количество изображений канисовых происходящих с таежной зоны Западной Сибири, о которых далее пойдет речь в работе, выполнены в технике плоского бронзового литья и гравировки. Они составляют часть Истяцкого клада — случайно обнаруженного в 1886 г. в 180 км от Тобольска «по почтовой дороге из Тобольска в Омск» набора бронзовых изделий (Чернецов 1953б C. 162). Литые фигурки канисовых Истяцкого клада относятся к кругу изображений хищников урало-сибирского культового литья. Этот историко-культурный феномен давно привлекает внимание исследователей (библиографию см.: Балакин 1996 C. 5–11; Чижова 1982 C. 94–95; Оборин, Чагин 1988 C. 181–182; Полосьмак, Шумакова 1991 C. 81–89; Лещенко 1991 C. 146). Серия литых изображений Истяцкого клада также не была обойдена вниманием (Чернецов 1953б C. 169, Табл. ХХII, 1–4; C. 170, Табл. ХХIII, 1–11).
В. Н. Чернецов датировал Истяцкий клад III — II вв до н. э. (Чернецов 1953б C. 164–165). Однако, многие составляющие его предметы имеют аналогии в урало-сибирских материалах, относящихся к I тыс. н. э., а также еще более молодых. Таким образом, говоря о датировке Истяцкого клада можно сказать, что относящиеся к нему наиболее древние вещи изготовлены не ранее III — II вв. до н. э., однако, они могли быть задействованы и значительно позднее, вплоть до ХХ века, как можно неоднократно убедиться по этнографическим западносибирским материалам (Гемуев, Молодин, Сагалаев 1984 C. 62–80; Гемуев, Сагалаев 1986 C. 156–186).
Стилистически изображения канисовых достаточно своеобразны — у них отсутствует характерная для урало-сибирского культового литья статичность (Чижова 1980 C. 331) — животные мчатся в стремительном беге-полете за невидимой целью. Изображения выполнены в «псевдоскелетном» стиле, отличающемся от классического скелетного стиля урало-сибирского литья тем, что «внутреннее строение» персонажа передается не с помощью сплошных отверстий на изображении, а лишь углубленными линиями на металле, а в отдельных случаях, наоборот — эти углубления-бороздки были на форме, что соответственно передалось на изображение.
Некоторые из литых животных изображены с «ошейниками». Изображение кольца на шее животных и птиц («ошейника») достаточно широко распространено у западносибирских угросамодийцев. Этнографические аналогии ему известны у манси (Гемуев, Сагалаев 1986 C. 171). В атрибутике селькупских шаманов, «кольцо („лак“), надетое на изображение духа, означало, что последний „окольцован“, т.е. приручен, подчинен воле шамана» (Пелих 1980 C. 27). Подобные «ошейники» изображены не только на хищниках — медведях (Молодин, Бородовский, Троицкая 1996 риC. 53, 1,2; 81,4) и волках, но и на других животных (заяц, лось и неопределенного вида) (Беликова, Плетнева 1983 C. 214, риC. 79, 15; Старков 1973 рис.7, 6; Чиндина 1991 C. 161, риC. 21, 15), что исключает возможность использования «ошейника» как некоего видового маркера.
Функциональное назначение фигурок канисовых очевидно связано с ритуальной практикой древнего населения (весь набор вещей Истяцкого клада, видимо, принадлежал шаману — предположение, высказанное еще А. А. Спицыным). В связи с этим, напомню о сложном комплексе представлений связанных с собаками у западносибирских аборигенов зафиксированных археологами и этнографами (Головнев 1995 C. 399–413; Зенько 1995 C.  94–95; Косарев 1988 C. 84–113; Лукина 1983 C. 226–233; Мошинская, Лукина 1982 C.  226–233; Новиков 1993 C. 39–41; Новиков 1995а C. 130–134; Новиков 1995б C. 63–71; Новиков 1996а C. 88–94; Новиков 1996б C. 206–209; Новиков 1997а C. 112–115; Новиков 1997б C. 175–179; Перевалова 1996 C. 83–87; Шишкин 1996 C. 63–65).
Все литые изображения Истяцкого клада «индивидуальны». Это позволяет обратиться к отдельным этнографическим сюжетам, неоднократно зафиксированным различными исследователями. Ханты в случае убийства собаки приносили в определенные священные места изображения собак («амп хор»), специально отлитые из свинца в деревянных формах (Перевалова 1996 C. 85). Тиражирование изображений в таких формах невозможно, они предназначены только для одной отливки, а при повторных попытках расплавленный свинец не фиксируется в форме и изображения не получается. Ханты видят в этом особый магический смысл. Изготавливают и хранят металлические отливки фигурок собак и ненцы рода Яптик, что связано с поклонениями духу рода — Яптик-хэсе (Головнев 1995 C. 406, 413).
Остановлюсь более подробно на одной из возможных версий интерпретации изображений канисовых Истяцкого клада. При этом необходимо обратить внимание на явные стилистические параллели литых изображений с гравированным на бронзовой бляхе изображением животного и двух лун (месяцев) (рис. II). Прорисовка одного изображения на бляхе, но неточная («по наброску»), ранее была опубликована лишь А. А. Спицыным (Спицын 1906 C. 86, рис.29). Он, на мой взгляд, ошибочно интерпретировал гравировку на бляхе как изображение медведя и двух «островерхих» человеческих голов «с космами позади» (Спицын 1906 C. 31). Повторение многих деталей в гравировке и литье (в частности — своеобразное проявление «скелетного стиля», насечки на лапах, ухе, фаллосе, хвосте) является доказательством синхронности и единокультурности этих памятников изобразительного творчества. Отмечу, в связи с этим, что поскольку литые изображения односторонние, их ориентация задана при изготовлении — в 16 случаях из 18 волки мчатся слева направо (с запада на восток), что совпадает с ориентацией гравированного животного.
Обратимся к мифам и ритуальной практике носителей архаичного мировоззрения, где можно было бы увидеть параллели изображенному на бляхе сюжету. В основе многих мифоритуальных образов различных народов мира связанных с Луной лежит убежденность, что при затмении она поедается неким олицетворением зла, а в последующем, в силу различных обстоятельств, она извергается наружу и таким образом оживает. Неразрывная связь умирания и возрождения являются сюжетным стержнем лунных мифов, она «явно сродни той многозначности, которой обладают в мифологии мотивы зачатия, рождения, умирания» (Сагалаев 1991 C. 129). Определяет сюжетную специфику лунных мифов замкнутая цикличность умирания и возрождения, что является иллюстрацией «замкнутого времени», отсутствия в архаическом мировоззрении категории линейного времени (Гуревич 1984 C. 108). Луна в системе подобных представлений о времени являлась главнейшим наглядным космическим подтверждением его цикличности, вечного круговорота рождения и смерти (Элиаде 1987 C. 91). Кстати, Солнце в различных мифологических традициях стало фигурировать видимо позднее, при этом, мифы о Солнце представляют собой видоизмененные лунные мифы, в связи с чем «они выглядят как плод своеобразной ученой компиляции, как попытка придать древним народным верованиям иное направление» (Церен 1976, C. 30).
Круговращение умирания и возрождения может кодироваться, в частности, как «проглатывание» и «извержение» и в этом аспекте оно связывается с активностью различных мифологических персонажей: от верховного бога до неопределенного «чудовища» (Сагалаев 1991 C. 128).
Очень часто и широко в качестве мифологических персонажей, которые поедают небесное светило (дневное или ночное) выступают волки (собаки). В данном случае волк-пожиратель персонифицирует собой образ зла, противостоящий небесному светилу. Этому мифологическому сюжету (волк/собака и различные «производные» от этого образа, поедающая/похищающая Солнце/Луну) можно найти множество параллелей в мифологических традициях различных народов мира (Афанасьев 1994 C. 750–751; Евсюков 1987 C. 27–35; Иванов, Топоров 1991 C. 127–128; Кабакова 1991 C. 135; Концевич 1991 C. 454; Крейнович 1973 C. 32–33; Мелетинский 1991а C. 461, Мелетинский 1991б C. 571–572; Рыбаков 1981 C. 584; Спеваковский 1988 C. 64; Студзицкая 1997 C. 251–262; Толстая 1995 C. 245–247; Тайлор 1989 C. 157). В результате действий людей (или по другим причинам) волк-поглотитель становится волком-извергателем. Поглощение (похищение, засыпание, смерть) в мифологическом контексте может рассматриваться лишь в неразрывной связи с извержением (возвращением, пробуждением, воскресением). Именно это возрождение является сюжетным апофеозом всех лунных мифов. В западносибирском таежном регионе также распространена легенда о периодически умирающем и возрождающемся месяце — женихе, разорванном двумя его женами солнцем и дьяволом (Пелих 1980 C. 14–15). Сюжет мифа, иллюстрацией которого является гравировка на бляхе, предполагает наличие двух Лун одновременно, что не являлось чем-то необычным для западносибирских мифов (Пелих 1980 C. 14; Кулемзин, Лукина 1977 C. 122). Главной же особенностью изображения, которая, на мой взгляд, и является ключом к прочтению этого изобразительного текста заключается в том, что луны на бляхе показаны не в фазе «умирания», а в фазе нарождения, близкой к первой четверти. Иными словами, луны на бляхе не погибают, пожираемые волком (собакой), а возрождаются, извергаемые им. 
Можно предположить, что литые изображения волков (собак) в мифологической картине мира их изготовителей являлись персонифицированными образами сил зла и тьмы, которые, вступая в противоборство с силами добра и света, терпят в нем поражение. Более развернут Военное дело таежных народов Западной Сибири
Территорию Западной Сибири с древнейших времен населял человек. Благодаря климатическому различию ландшафтных зон здесь появлялись и исчезали различные культуры, их носители. Это были и кочевники-номады, и племена оседлых охотников и рыбаков. Веками формировалось военное дело коренных народов Западной Сибири, которому, на наш взгляд, было уделено недостаточно внимания со стороны исследователей.
Предлагаемая Вашему вниманию статья по военному делу Западной Сибири охватывает период средневековья коренных народов - обских угров и самодийцев.
Рассмотрение военного дела какого-либо одного народа на данной территории, на наш взгляд, не перспективно, в виду специфики военной истории этого региона в целом, так как комплекс вооружения (сложившийся в эпоху средневековья) так или иначе бытовал на всей территории (Западная Сибирь) и отличался у того или иного народа лишь незначительно. При всем многообразии этнических групп на данной территории (манси, ханты, селькупы, насаны) они представляют органичное целое. Другое дело кочевой мир - номады юга Западной Сибири, которые заслуживают отдельного разговора.

Народы и их территории

До сих пор вопрос о прародине древних угро-самодийских народов остается открытым. Многие исследователи данной проблемы отмечали южное происхождение этих народов*, в частности, указывая на северный Алтай, Саяны, равнины Верхнего Приобья.
Примерно в начале I тыс. н. э. территорию Западной Сибири стали заселять угорские и самодийские племена уральской расы, занимающей промежуточное положение между монголоидной и европеоидной расами**.
Трудно сказать, что послужило причиной столь стремительного продвижения на Север этих народов. Древние угры и самодийцы были типичными номадами-кочевниками, однако, попав в иную ландшафтную зону - лесостепи, тайги, тундры, они сменили свой традиционный уклад жизни, тип хозяйства. Угры предгорьев Урала (манси) стали охотниками тайги, рыболовами. Восточные угры (ханты) и частично самодийцы (ненцы, энцы, нганасаны) стали оленеводами тундры.
Южные самодийцы знали мотыжное земледелие.
Типичными жилищами народов Западной Сибири были берестяные кожаные чумы или землянки-карамо.
Постоянные межэтнические, межобщинные контакты привели к тому, что к середине II тыс. н. э. произошел распад обско-угорской общности (появились манси, ханты) и оформился новый народ - селькупы, симбиоз угро-самодийцев. В конце I - нач. II тыс. н. э. в приполярные районы Западной Сибири проникли большие группы самодийцев - предки современных ненцев.
Новгородские летописи XI-XIV вв. упоминают ханты и манси под единым названием "югра". Позднее, в XV-XVI вв., манси стали называться "вогулами", а ханты "остяками". Ненцы же были известны как "самоядь", а селькупы как "остяко-самоеды".
С начала нашего тысячелетия у народов Западной Сибири шел активный процесс становления государственных образований. Примерно к XII-XIII вв. относятся первые упоминания о "княжествах", которые в основе своей имели территориально-родовые объединения. Во главе того или иного "княжества" стояли "князцы", власть которых было наследственной. Они обладали постоянными дружинами, а в случае войны набирали ополчение среди общинников.
Социально-экономическим и политическим центром княжеств были городки, причем достаточно хорошо укрепленные.
Политическая жизнь княжеств была неспокойной, князья часто вели войны, собирая дань с покоренных родов, захватывая имущество, рабов. Князья были еще не феодалами, а являлись предводителями территориально-родовых групп.
Одним из самых крупных княжеств ханты к XV-XVI вв., с правящей династией Алачевых, было Кодское. По подтверждениям русских средневековых источников, кодские князья совершали военные набеги на соседние угорские княжества, вели войны с пермскими владыками и русскими отрядами, ходили в походы против эвенков (тунгусы) на Енисей.
Известны также Обдорские с центром в г. Пулноват-ваш - г. Обдорск (г. Салехард) - и Казымское княжества с центром в г. Казым, в устье одноименной реки. Мощное хантыйское княжество находилось на реке Демьянке.
Не менее сильным было княжество Бардака, влияние которого распространялось на Сургутское Приобье. Центр княжества, Бардаков городок, находился вблизи современного г. Сургута. Наиболее крупное территориально-племенное объединение манси - Пелымское княжество занимало бассейн рек Пелыма, Конды, Тавды. С XV в. Пелымское княжество начинает испытывать влияние Сибирского ханства и становится его данником. Вторым крупным мансийским объединением было Ляпинское княжество, бассейн рек Ляпин, Сев. Сосьва. Центром княжества был городок Кунаут-наш. Существовало также другое мансийское объединение - Белогорское княжество, локализация которого пока не ясна.
К середине II тыс. н. э. появляются довольно мощные селькупские княжества, самое крупное из которых - Пегая Орда, натиск которого испытывали приобские ханты (княжество Бардака). В рамках княжеств селькупы объединялись для противодействия наступавшим с северо-запада хантам, с востока - эвенкам и кетам, с юга - татарам.
Ненцы же не имели каких-либо государственных образований, а сохраняли родовое устройство общества, однако некоторые из них попадали под влияние хантыйских княжеств. Немногочисленные дружины ненцев, возглавляемые своими военными вождями, судя по фольклору, вступали в военные столкновения с хантами, селькупами и эвенками, проникавшими на Обский Север.о этот мифологический сюжет отражен в гравировке на бронзовой бляхе.